Инструмент моего друга – о, это и печаль, и радость в одном флаконе. Радости, конечно, больше, чем печали. Иначе я давно бы закончила играть на этом инструменте. Но пока что я – музыкантка, и не из худших.
В нашем музыкантском деле, обычно, так: на каком инструменте играешь, тот инструмент и настраиваешь. Нет, конечно, можно поручить настройку специалисту, но обычно жалко денег. Опять же, иной специалист так инструмент настроит, что потом замучишься под себя перестраивать. Нет, уж лучше по старинке: поиграл – настроил, настроил – поиграл.
Настройщику по роду его деятельности чаще всего приходится иметь дело с печалью. Так что устройство печали в инструменте моего друга мне досконально известно. И по этому вопросу я тоже большой специалист. Тем более, что, когда я говорю «мой друг», я имею в виду «мои друзья». Друзей было несколько, и инструментов тоже несколько. Поэтому у меня большой опыт в печалях, которые хранятся в инструменте моего друга. То есть друзей.
Самый молодой из них, был румяный кудрявый восемнадцатилетний брюнет, он играл на арфе. Кто там сказал, что это не мужской инструмент? Еще какой мужской! Я знала многих арфистов, сама игрывала на нежном и отзывчивом этом инструменте. Огромное достоинство арфы – только тронь, заиграет сама. Чуткий инструмент.
Да иногда и касаться не надо. Налетит своенравный ветер – и слышишь, как нежно запели струны. Такой инструмент называется эолова арфа. Кстати, моего друга-арфиста так и звали, Эол. Эол м-м-м ну, допустим, Полуэктович.
Но – увы и ах – в арфе тоже присутствует печаль. Печаль в том, что недолгий звук у арфы. Только взлетела в небеса, ухватившись за переливающуюся музыкальную струйку, как замолкла струна. И сверху, цепляясь за облака, молишься всем богам, а пуще всех – Эолу. Ну, Полуэктович, что же ты замолк? Дай еще аккорд! Анкор, как говорится, и еще раз анкор.
Впрочем, уже на втором анкоре рука Эола становится необычайно крепкой и искусной. И тогда скачешь по небесам, перепрыгивая с одного арфейского перелива на другой.
Другой мой друг был чуть постарше. Тоже брюнет, двадцатилетний, длинноносый, веселый. Он был корнет и играл на кларнете. К достоинствам этого инструмента я бы отнесла то, что, подобно арфе, настройки он не требует. Зато играть может часами. Главная печаль состояла в том, что мелодия у корнета (ах, пардон, кларнета!) как правило громкая, но не разнообразная. Впрочем, тех, кто в музыке разбирается, это устраивает. Самое главное – весело.
В моем любимом инструменте, скрипке, никаких печалей я не заметила. Скрипка – она даже в печали радует. А какой при скрипке был скрипач! 30 лет! Строен, гибок, улыбчив. Его умные глаза заглядывали прямо в душу, а умелые руки летали над струнами и извлекали из них, поющих все мелодии моей души. Эх, скрипка, безпечальный ты инструмент! До сих пор вздрагиваю, вспоминая, как плясала ты в руках нежных руках моего друга. И как плясала я...
Нынешнего своего друга я называю Растроповичем. Потому что он виолончелист. И в эти дни я очарована мягким и зрелым голосом инструмента моего друга, который он ловко и красиво располагает между крепкими своими ногами. Даже на его профессиональную посадку я смотрю с восторгом. Печаль, конечно, тоже таится и этом в инструменте моего друга. Как же без нее, томительной и мучительной. Долго настраивается виолончель. Правда, настраивает ее мой Растропович сам. Мое дело только канифоль для струн принести. А дальше сижу, любуюсь на моего виолончелиста, предчувствую, как взлетит извлекаемая им из струн мелодия к облакам, по которым я когда-то гонялась за кучерявыми барашками звуков арфы Эола. Под которыми я летала, носимая скрипичными звуками моего тридцатилетнего ядовитого Паганини.
Будущее время – плохое время. Поэтому я в будущее не заглядываю. Бог знает, какой музыкант с каким инструментом ждет меня за туманной занавеской будущего времени? Бог знает, какая печаль спряталась в инструменте моего будущего друга. Поживем – увидим. И услышим. И попечалуемся.
